Аркадий Киреев

Семья в интерьере Времени

Жизнь на семи ветрах…

Часть 1. Семейные хроники. История рода и племени…

Раз уж решил начинать с истории, поясню: в бытность свою «архивистом-публикатором» (так официально называлась моя должность в Киевском областном государственном архиве, на которую согласилась зачислить меня, невзирая на тогдашние гонения, его директор Неонила Войцеховская — жена милицейского генерала, заместителя министра и главы украинского уголовного розыска, в силу какового семейного положения она никого и ничего не боялась), я получил уникальную возможность документально отследить, «откуда есть пошел» мой род по всем его линиям.

Так что большую часть далее сказанного мог бы я подтвердить и документально — но предпочту ограничиться предложением поверить мне и моим предкам на слово. Разве сухой документ, к примеру, о «дозволении построить дом», данном купеческой семье Гендельман в 1892 году, заменит эту же историю, рассказанную одной из моих бабушек? Или трудовая книжка солиста московского Большого театра Евгения Петрова (баритон) заменит рассказы о моем непутевом деде из уст другой бабушки, а затем — и моих московских родичей по деду?..

Наверное, возможный мой читатель уже понял, что я родился на скрещении не просто двух родов, но двух племен — еврейского и славянского. Причем оба рода были в этих племенах весьма старинными, многосотлетними.

Материнский род Киреевых вообще, исходя из непроверяемых в принципе семейных апокрифов, пребывал в Киеве еще чуть ли не с до-ордынских княжеских времен. А фамилия наша звучала тогда как «Киреївы», и производилась от слова «кирея» — цельнокроеный из толстого войлока плащ с глубоким капюшоном и прорезями для рук, длиной до пят, никакими ветрами, — с дождями ли, со снегами ли, — не пробиваемый. Словом, предки наши явно были такими мастерами кройки и шитья весьма популярных в народе «кирей», что и фамилию получили по мастерству своему…

…Итак, во времена где-то между Великой Смутой и царстованием Алексея Михайловича Романова «Тишайшего» Киреевы жили сперва на Куреневке, где еще в 50-е годы ХХ века стояла наша старенькая «хатынка» с роскошным ореховым садом вокруг, и традиционной «осокой» (камышовыми стеблями) на дощатом крашеном полу, а затем, где-то в середине XIX века — и на Бессарабке, в двух шагах от Крещатика, на Мало-Васильковской улице (от большевистского переворота и доныне — улица Шота Руставели…).

Были Киреевы практически всегда тем, что называется «средний класс» — умелые ремесленники или управляющие среднего звена. Мой прадед, Григорий Киреев, был, к примеру, метрдотелем — главным управляющим знаменитой не только в Киеве гостиницы и кондитерской «Семадени», здание которой до сих пор сохранилось на Крещатике.

Его хозяин-миллионщик, толстый грек Семадени, жил то в Греции, то в родной Одессе, а в Киев наведывался пару раз в год, предоставив управление хозяйством полностью в руки прадеда. И тот в считанные годы поставил дело так, что оба заведения, и особенно кондитерская, стали самыми популярными и престижными в Киеве. А среди молодежи, особенно университетской и армейской, выпить чашечку кофе «у Гриши», или угостить даму пирожным «от Семадени», не один десяток лет считалось наивысшим шиком…

Должность метрдотеля столь престижного заведения была, судя по всему, не только доходной, но и почетной. Во всяком случае, дочь Григория Киреева, а для меня — бабушка Лиза (Елизавета Григорьевна), смогла, несмотря на мещанское происхождение, окончить четыре класса классической женской гимназии, и даже получать каждый год похвальные грамоты и призы. Один такой приз, — жизнеописания великих деятелей науки и искусства издания пресловутого 1913 года, — с дарственной надписью «Елизавете Киреевой — эа успехи в учебе и благонравие…» на титульном листе, до сих пор с нами, теперь уже — на земле Израилевой…

…А потом, в 1917-м, как на грех, большевистский переворот подвалил, стала повсюду разруха, которая была преимущественно «в головах», — и получилась из Лизы Киреевой секретарь профсоюза швей и шляпниц Киева, активная общественница. В 1921 году вышла она замуж за такого же, как и она, активиста Евгения Петрова — одного из девяти известных в до-большевистской России братьев Петровых, среди которых был и привеченный М. Горьким поэт Петров-Скиталец. А в Киев моего деда занесло ветрами революции — в 1905 году он, 15-летний мальчишка, оказался среди защитников последней баррикады на Красной Пресне, у мебельной фабрики Шмидта. Был судим, но по малолетству избежал наказания, отделавшись только высылкой из Москвы…

И едва только жизнь стала снова налаживаться, он почти сразу же после рождения дочери, в 1924 году, вновь пустился в скитания — до самой Москвы, где и утихомирился, наконец, в роли солиста Большого театра (баритон), и примерного (может быть…) семьянина. Во всяком случае, его сын Аркадий Петров, то есть мой дядюшка по линии деда, стал вполне известным и даже весьма авторитетным в Москве музыковедом, специалистом по джазу, его сын, а мой двоюродный брат, Дмитрий Петров — известным архитектором, и так далее…

А рожденная 8 марта 1923 года Ирина Евгеньевна осталась в Киеве с мамой Елизаветой, вернувшей в документы фамилию «Киреева», а в руки — иглу шляпницы…

И в тот же год, когда мой дед «завеялся» в Москву, совсем рядом с нами, через два-три квартала, на улице Бассейной, родился в феврале и мой отец, нареченный после «брит-милы» Шломо — а в звучании, более применительном к местному произношению, Соломоном…

Отцовские роды Погребинских (по деду Биньямину и прадеду Вельвелю) и Гендельманов (по бабушке Суре-Гене — Софье и ее отцу Арону), как выяснилось затем в архивах, поминаются среди обывателей Киевской и соседних губерний еще со времен Богдана Хмельницкого. Род Погребинских среди богачей не числился, но зато были в нем известные когда-то (в местном, конечно, масштабе) раввины, и даже, кажется, один цадик. А так — все больше ремесленники в меру дозволенного властями, как мой прадед Вельвель, к примеру. Он, правда, принадлежал не к киевским Погребинским, а пришел в Киев из местечка Паволочь в начале 90-х годов XIX века, и несколько лет ютился с такими же, как он, в одной каморке на десятерых, был подмастерьем, потом комиссионером, мелким торговцем, пока не встал на ноги и не вытащил в Киев всю свою немаленькую родню. В Киеве, в 1895 году, родился у него сын Биньямин…

И в этом роду тоже были разнообразные гуманитарии, скажем, троюродный брат отца, один из лучших поэтов военной поры Семен Гудзенко (помните знаменитое: «Когда на смерть идут — поют./А перед этим можно плакать…»?..) Бабушка Софья частенько показывала довоенную «фотку», на которой оба Семена стоят рядом после победного матча за волейбольную сборную пионерлагеря…

Были и другие, включая в их число и умельцев лихо обращаться с различной цифирью, что оказалось свойственно и моему деду Биньямину Погребинскому. В детстве еще, упав с забора (засмотрелся, сидя верхом на жердине, на проходивший по улице казачий полк, а какой-то «вояка»-москаль как бы шутя дернул коня в его сторону), он сломал ступню правой ноги, и остался на всю жизнь инвалидом, хромцом, чего не скажешь о его уме хозяина, а по-нынешнему говоря, менеджера, и профессионализме бухгалтера. Именно эти его достоинства и позволили ему претендовать на руку невысокой и на редкость красивой девушки с твердым взглядом и крепкой рукой — Софьи (Суры) Гендельман, дочери Арона Гендельмана из Белой Церкви, совладельца сети стекольно-посудных лавок и магазинов, покрывавшей три губернии: Киевскую, Черниговскую и Черкасскую…

И до сих пор стоит бывший «собственный гендельмановский» дом на Большой Васильковской (она же — Красноармейская), 107. Именно оттуда наша семья в 1996 году и уезжала в Израиль… А построили его Гендельманы в 1893 году — «золотом десятилетии» экономического бума, когда Киев разросся и застроился до неузнаваемости, превратившись из маленького, хотя и губернского, городка в крупный промышленный центр Украины — тогда еще, впрочем, Малороссии…

Дом был пятиэтажным, с высокими сводчатыми окнами по фасаду, просторным парадным, большими удобными квартирами. Тогда считалось, что потолки ниже трех-четырех метров пригодны только для «мужицкой хаты», а в приличных домах, даже «доходных», то есть с квартирами, сдающимися внаем, потолки должны быть не только высокими, но и украшенными гипсовой лепкой, как минимум — орнаментом из цветов и листьев, а лучше — ангелочками с луками и гирляндами цветов. В «нашем» доме, естественно, ангелочков не было, зато плоды, цветы и листья были разбросаны по потолкам всех комнат в изобилии…

Род Гендельманов прожил в этом доме всего 28 лет… Пережили там и Первую мировую, и годы безвластия, и приход большевиков… которые и покончили с мирным семейным гнездышком. В 1921 году заявился в дом отряд красной не столько от идеологии, как от пьянства матросни, и потребовал, чтобы все жиды в 24 часа убрались ко всем чертям. Так и разметало стальным ветром Истории большой род Гендельманов по всему Киеву — от старого «Евбаза» («Еврейского базара», а затем — площадь Победы) до Печерска. А бабушка моя с отцом и матерью оказались на Жилянской (ныне — улица Жадановского).

И это было как раз перед свадьбой! Дедушка Биньямин к тому времени решился открыть собственный магазинчик (он вообще отличался некоторым прогностическим талантом, и вовремя чуял, как меняются ветра на самых крутых поворотах местной истории). Он не только торговал так называемым «скобяным товаром», но и занялся кустарным производством «ленточных» двуручных пил — жуткого, по тем временам дровяного отопления, дефицита. Так что Софа Гендельман шла под хупу не просто с бухгалтером, но — с хозяином…

Собственно, производством это было назвать трудновато. Просто по вечерам, закрыв лавку, дед вместе с родней, своей и Софьиной, становились в подсобке к двум маленьким станочкам, вручную разматывали очередной рулон металлической ленты (где достал ее дед — так и осталось загадкой), на одном станке натягивали ее на деревянную раму пилы, а на другом — нарезали и затачивали зубья… За пол-ночи выходило десятка два готовых пил, которые расходились порой за пол-дня, а значит — вечером снова к станку…

Магазинчик этот продержался почти до самого конца НЭПа, помог деду и бабушке поднять на ноги маленьких детей — старшего Мордуха (Митю) и младшего Шломо (Соломона), да и чем ни то запастись в предвидении (дедом, естественно) очередных «крутых» времен. Дед, как всегда, предвидел вовремя, а бабушка столь же вовремя принимала необходимые, на ее взгляд, меры, чтобы обеспечить благополучие семьи в любых обстоятельствах. И особенно в хорошие времена, вместо того, чтобы баловать семейство разносолами да модными тряпками, предпочитала активно покупать золото и драгоценности. Как выяснилось в годы войны, она была не менее провидицей, чем дед — по-своему, конечно…

В конце 20-х годов, вовремя ликвидировав ставшее вдруг небезопасным «дело», дед вспомнил про свое бухгалтерское образование, и довольно легко устроился на службу в Октябрьскую больницу, где — с небольшим перерывом — и проработал до пенсии, дослужившись до главного бухгалтера главной в республике больницы («главнее», то есть «анкетнее», была только так называемая «цековская» больница в пригородней Феофании, но настоящее лечение все «большие люди» того времени получали именно в Октябрьской, в отдельном корпусе…).

Видимо, эта дедова «служба» и сыграла главную роль в том, что многие в нашем роду оказались прямо или косвенно связаны с медициной. А те, кто в медики не вышел, пошли — опять-таки, по дедовой родовой линии — в ученые, гуманитарии, журналисты…

И сейчас, вспоминая деда Биньямина и бабушку Софью (светлая им память!), я понимаю, насколько истинными евреями они были — именно по складу и укладу души. Хотя, скажем так, ни он, ни она черезмерной религиозностью не отличались, в синагогу дед стал ходить уже на пенсии, да и то в основном — для общения, а не для молитвы. Обязательными были только некоторые семейные праздники, особенно Песах, ритуал которого дед, впрочем, не слишком соблюдал, за исключением отсутствия в доме «квасного», горок мацы на столе, и первой торжественной чарки вина из старинной, еще его деду принадлежавшей, серебряной стопочки. Да еще традиционная «гефилте фиш», изготовление которой бабушка превращала в целое событие — от длительного обсуждения, какую рыбу и где купить, до торжественного последнего «томления» ее в большом чугунном сотейнике, с ежеминутным ритуальным выбеганием из-за праздничного стола — на кухню под ожидающими взглядами полутора десятков родственников…

Хотя «до войны» все это, наверное, выглядело несколько иначе. И родни у нас было раз в пять, а то и в десять побольше… Я до сих пор храню старую, еще 1936 года издания, карту Киева, на которой отмечена вся тогдашняя еврейская жизнь — и еврейский театр, и библиотека, и еврейские школы… Впрочем, школы были и другие — скажем, польские, венгерские, немецкие, русские…

Часть 2. Семья. Начало пути.

Тот самый год 1936-й… На карте Киева этого года не отмечены новые школы — их с каждым годом открывалось все больше, и в том числе 136-я средняя школа на улице Жадановского (нынче — снова, как встарь, Жилянская). В шестой класс этой школы, после очередного «укрупнения» и слияния, пришел среди прочих новый ученик — мальчишка с лицом мечтателя и строгими глазами мыслителя. Звали его Сеня, его еврейство никого тогда не удивляло и не раздражало, да и было тогда в каждом классе еврейских мальчишек подавляющее большинство.

Новичка посадили было к Фейге Криворук, а для друзей — Фане, девчонке взбалмошной, и очень энергичной. Но пару раз прогулявшись с одноклассниками после уроков, Сеня очень быстро поменял место. И устроился рядом с одной из самых «боевых» девочек в классе — Ирой Киреевой.

Она была к этому времени на особом счету — все знали, что она отличный организатор, но организовать она может все, что угодно: от внеочередного субботника до…. И когда стало ясно, что она подружилась со спокойным Сеней Погребинским, многие учителя вздохнули с облегчением, уповая на целительную силу такой дружбы.

А дружба у них завязалась на основе… математики, которую Ира не очень хорошо понимала, а Сеня — едва ли не лучше всех в классе. Был в их классе только еще один мальчишка по имени Май Кучеренко — но он считался вообще лучшим математиком школы, и все говорили, что это будет гордость советской науки… Но у Сени было одно преимущество — он умел объяснять, хотя и делал это довольно эмоционально, особенно если ученица, не дай Б-г, отвлекалась на что-то постороннее. Этого Сеня не понимал: как можно говорить о кино или книгах, если еще не выполнена работа на сегодня? Доходило до крупных ссор, после которых Сеня частенько хлопал дверью и уходил, чтобы… вернуться вечером, и начать все сначала.

Впрочем, это и ссорами назвать нельзя было — просто характер у моего отца уже тогда был упертый настолько, что даже мамину прирожденную бесшабашность смог усмирить, хотя бы на время. А ведь была мама девчонкой отчаянной, грозой всех окрестных хулиганов и просто мальчишек — особенно тех, кто держал в уме обыкновение обижать других девочек, не хуже парня лазала по деревьям и стреляла из рогатки, и просто взглядом и голосом владела уже тогда не хуже иного ротного старшины. Хотя, с другой стороны, воспитание у нее было самое что ни на есть спартанское — и не только потому, что жили они, как все, трудно и голодно. Просто в ежовых рукавицах приличия, такта и вкуса, полученных еще с гимназии, держала ее мама, Елизавета Григорьевна.

Все это выковало особенный характер и у моей матери — бесшабашно-удалой, и в то же время по-своему расчетливый, осторожный. Впрочем, трудно сказать, какой бы она стала, не познакомься она с моим отцом. И не будь у него с детства заложено в характере умение и воля бережно, но неукоснительно настоять на своем. Впрочем, только в тех вопросах, которые он сам считал принципиальными, в том числе учебу и человеческую справедливость — во всем остальном он столь же бережно, и не вдаваясь в долгие споры, предпочитал находить какой-то компромисс, а порой и уступать.

На этом они и сдружились поначалу, а потом, к концу школы, уже и не мыслили себя друг без друга. И бабушка Софа с дедушкой Биньямином вовсе ничего не имели против такой тесной дружбы — хотя они все-таки были евреями, а мама — украинкой… И даже когда их классный руководитель Петро Васильевич Иващенко осторожно побеспокоился, не боится ли Софья Ароновна, как бы чего из такой дружбы не вышло, она ему отрезала:

— А вы-то чего боитесь? Не вы же будете дедушкой… Я вот, по-вашему, бабушкой могу стать — и то не волнуюсь…

А дальше должны были начаться студенческие годы, и… Словом, жизнь покажет…

…И жизнь показала. Последний экзамен, выпускной бал — вечером 20 июня 1941 года. А 21 июня 1941 года Сеня и Май, уже золотые медалисты и гордость 136-й школы, сдали документы в Киевский госуниверситет на факультет математики…

Часть 3. «Сороковые, роковые, военные и фронтовые…»

Выпуск 1941 года, — тридцать парней, и почти столько же девушек из 136-й школы, — уже к полудню 22 июня стояли у военкомата. Но почти все они были на год моложе призывного возраста. Так что их отправили в райком комсомола, за инструкциями.

Из райкома кое-кого, в том числе и Сеню Погребинского, послали обратно в военкоматы — помогать оформлять дела на мобилизованных. А девочкам секретарь райкома, молодой губастый парнишка, сказал:

— А вы займитесь лучше оборудованием в вашей школе эвакопункта — я дам вам все бумаги, а вы найдите кровати, посуду, продукты…

И пошло-поехало…

Так начались самые страшные четыре года их жизни…

…Эти стихи я написал в ранней юности, только начиная соприкасаться с искусством «прибивать подлежащее к сказуемому». Но несмотря на всю их неуклюжесть, мне они дороги до сих пор. И в них — все по правде…

Киев, лето-осень 41 года

…3 июля 1941 года всех молодых допризывников Киева, кому до армии оставалось еще пол-года или год, собрали в колонны и пешим ходом вывели из города. С одной из этих колонн ушел и Сеня Погребинский.

А Ира Киреева осталась в Киеве. На организованном ею эвакопункте в помещении 136-й школы дел по-прежнему хватало — сплошным потоком шли через Киев беженцы с Западной Украины.

«Они убегали чуть ли не на глазах у немцев, успевая схватить лишь то, что было самым ценным для них — документы и фотографии. А по дороге они попадали еще и под бомбежки…» — вспоминала недавно мама. — «Одна молодая женщина пришла на наш эвакопункт в жутком состоянии, с грудным ребенком на руках. Ее повели в медчасть, а мне она дала подержать ребенка. Он был весь грязный, от него так дурно пахло, что я решила его помыть и перепеленать. Но я ведь еще и понятия не имела, как надо купать ребенка, так я попросту раздела его, и стала мыть… под холодной водой из колонки во дворе школы… Б-г миловал — ребеночек хоть бы чихнул после такого купания…»

В эти дни в Киеве стали создавать «народное ополчение». Учитывая успешную деятельность по организации эвакопункта, райком комсомола рекомендовал Иру Кирееву для назначения замполитом роты в одном из батальонов ополченцев — это был «женский батальон», в состав которого в основном входили зенитчицы и связистки, в том числе и штабные телефонистки. В роту зенитчиц попала и мамина школьная подруга Меся Ковердинская — да так и прошла потом зенитчицей всю войну…

Почти все из сотни «бойцов» маминой роты были постарше и поопытнее своего замполита, особенно в житейско-амурных делах. И естественно, многие по ночам уходили в «самоволки» — и как было с этим бороться 18-летней девчонке?.. Впрочем, надо отдать должное — своего юного замполита девочки уважали, и за все время ни разу не подвели, вовремя возвращаясь под утро в казарму, чтобы не опоздать на поверку…

В августе им стало уже не до самоволок… Началась оборона Киева. Вначале основной удар немцы наносили через Голосеевский лес — но там их сумели остановить. Я до сих пор помню вышедший в начале 60-х прекрасный и по-оттепельному правдивый роман Олеся Гончара «Людина и зброя» — о трагической судьбе студенческих батальонов, державших оборону в этом лесу… А к середине сентября направление немецких атак изменилось, и удар со стороны Куреневки буквально развалил оборону напополам. И 16 сентября 1941 года батальоны «народного ополчения» были распущены.

— Нас вызвали в штаб ополчения, и какой-то начальник сказал: «Организуется партизанский отряд в лесах под Киевом. Вы пойдете?» — вспоминает мама. — Мы, конечно же, согласились, сдали документы, и нас отправили по домам, собираться, чтобы назавтра явиться в отряд. Я прихожу, и говорю маме: «Ухожу в партизаны…» Мама сперва в крик, в слезы, а потом замолчала… И когда я днем пришла в штаб, мне тот же начальник и говорит: «Тут утром приходила твоя мама, легла на пороге, и заявила, что если тебя не отпустят домой, она отсюда живой не выйдет… Так что вот тебе твои документы, и иди подобру-поздорову…»

И тут меня позвала наша политрук батальона Мария Тимофеевна: «А мы остаемся в Киеве… На Крещатике, возле бывшей „Семадени“, есть два подвальчика — мороженое и пиво, так вот, в левом подвальчике, когда придут немцы, мы откроем пивбар, и там будет наша база для встреч подпольщиков… Запомни это, и приходи туда…» Она была очень красивая, душевная женщина — а ждала ее такая страшная судьба и смерть в гестапо…

Эвакуация. 41 год

В первых числах августа, на последнем пароходе, из Киева уехали в эвакуацию Софья и Биньямин Погребинские. Вначале они оказались в Донецкой области, где буквально чудом нашли своего Сеню, работавшего подсобником на Амвросиевском коксохимкомбинате. Вместе с ним они устроились рабочими в один из местных колхозов.

Но уже в октябре 1941 года началась новая эвакуация, на сей раз уже в Самарканд. Там Сеня Погребинский поступил в Одесский кораблестроительный институт, и успел даже сдать экзамены за первый курс, освоив всю программу за три-четыре месяца! Он спешил — ведь в марте 42-го ему исполнялось 18 лет, и он наконец-то мог попасть на фронт…

Киев, оккупация…

За все четыре года войны маме так и не пригодился полученный еще в школе снайперский знак «Ворошиловский стрелок» 1-й степени. Стрелять не довелось ни разу — ни в дни осады, за которую она в начале 80-х была награждена медалью «За оборону Киева», ни в оккупированном Киеве, когда она (судя по всему, по заданию подпольной организации) работала в абонентском отделе Радиокомитета.

…Страшная судьба ждала почти всех киевских подпольщиков, особенно тех, кто принадлежал к известной разведгруппе Ивана Кудри, разгромленной гестаповцами весной-летом 1943 года. Как уцелела Ира Киреева, причастная к делам этой группы — сказать трудно. Может быть, помогло то, что в 1942 году ее вместе с другими молодыми «гастарбайтерами» вывезли в Германию, в трудовые лагеря — вначале под Гамбург, а потом где-то в Восточной Германии… Оттуда она полу-сбежала — полу-освободилась, получив справку о полной нетрудоспособности по болезни — и зимой 42-43-го годов, пешком пройдя пол-Европы, вернулась в Киев…

Кушка, пулеметное училище

…В марте 1942 года Семен Погребинский в Самарканде отказывается от студенческой «брони» и идет в армию. Дедушка Биньямин в это время заболел тифом, у бабушки Софьи открылась тяжелейшая флегмона, брат Дмитрий — студент-историк…

Отца направили из Самарканда под Кушку, в пулеметное училище. По идее, он должен был стать лейтенантом, тем самым «Ванькой-взводным», чей срок жизни на передовой, — от вступления в должность до ранения или смерти, — исчислялся одной-двумя неделями в обороне, и двумя-тремя днями во время наступления. Но — до выпуска ни он, ни его взвод не дотянули….

В какой-то момент в училище резко ухудшилось питание (даже по сравнению с полу-голодными нормами военного времени). Ситуация возникла, как в знаменитом эйзенштейновском «Броненосце «Потемкин» — гнилая крупа, тухлое мясо… И точно так же возник и «бунт» — массовый отказ от еды, одним из организаторов которого стал юный борец за справедливость, заместитель командира учебного взвода Семен Погребинский.

Начальник училища жестоко изругал «бунтовщика», а затем… По законам военного времени, зачинщика следовало отдать под трибунал, а тот наверняка судил бы его по «политической» статье… что почти наверняка означало бы расстрельный приговор, Но училищное начальство поступило намного проще — и я бы сказал, человечнее. «Бунтарей» фактически спасли — в ту же ночь досрочно «выпустили» из училища, погрузили в эшелон, и отправили на фронт.

И вот тут, по дороге на передовую, случилась у отца встреча, в которой явственно проявила себя «рука Судьбы». Два эшелона сошлись на узловой станции, и в толчее очередей за кипятком встретились два бойца — два бывших одноклассника 136-й киевской школы…

— Сеня, поехали с нами! — закричал ему Май Кучеренко, — все-таки вместе будем, а в твою часть наш комполка напишет. Пулеметчики везде нужны, давай быстрее…

И отец едва не уехал с ним — но что-то остановило его, то ли не захотел бросать «хлопцев», с которыми худо-бедно, но сжился за несколько голодных курсантских месяцев, то ли действительно вмешалась «рука Судьбы» — и эшелон Мая тронулся на юг, а отец остался, чтобы через полчаса уехать на север. И остаться в живых…

Ведь на юге ждали пополнения части, которые пошли в злосчастную «Керченскую операцию» — и все полегли там по вине бездарного командования «главного политрука» Льва Мехлиса. Там, в безымянной могиле, остался и Май — так и не вспыхнувшее светило советской математики.

А отца ждали сотни километров фронтовых дорог, передовые части, наступления и отступления, три ранения, из которых два — тяжелые, и вечный 12-килограммовый станок «Максима» на плечах… И только в конце 43-го года — первое письмо от той, с которой расстался в июле 41-го…

К тому времени отец воевал на 1-м Украинском фронте, но в Киев их часть так и не попала. Зато между боями на Украине его научили… пить самогон — в его взводе служило много украинских хлопцев, и то и дело кто-нибудь из них просил: «Сержант, видпусти на нич — там мое село, я його три роки не бачив…» И приносили с собой обязательную трехлитровую бутыль свекольного самогона, которую и распивали всем взводом… а утром снова в путь, то в марш, то в бой…

Киев, 43-й год. После освобождения…

…Киев стоял в руинах — центр города взрывали еще начиная с зимы 41-го года. Сперва часть домов уничтожили вместе с занявшими их немецкими учреждениями радиоуправляемые мины, оставленные перед сдачей Киева диверсантами полковника НКВД Старинова, а потом, уже осенью 43-го, то, что осталось, уничтожили отступающие гитлеровские части — во исполнение приказа фюрера о стратегии «выжженной земли». К счастью, они не успели взорвать или сжечь все дома — чудом уцелел (и достоял до сегодняшнего дня!) один квартал Крещатика с той самой бывшей кондитерской «Семадени» и двумя погребками — слева и справа от нее, куда приходила мама на встречи с подпольщиками. Уцелели и некоторые дома на соседних улицах — Мало-Васильковской, Бассейной, Жилянской…

Мама с бабушкой жили все время на Мало-Васильковской, на третьем этаже дома 31, во дворе. Оттуда их и выселили, когда в октябре 43-го года немцы очищали центр Киева от гражданского населения. Туда они и вернулись через несколько месяцев после освобождения Киева — когда закончилось сражение в «житомирском котле», и линия фронта стабилизировалась намного западнее Киева.

Но «вернулись» — это громко сказано, потому что в их квартире уже жила какая-то весьма довольная жизнью дамочка. И когда мама заявила ей, что они — хозяева квартиры, и намерены в ней жить, дамочка спросила: «А кто твой хозяин?» И, заметив мамино недоумение, разъяснила более простым языком: «С кем ты спишь? Я вот сплю с полковником — так что тебе со мной не тягаться…» Вот уж действительно — кому война, кому мать родна…

Мама нашла пустую квартиру во втором корпусе дома № 38 на той же Мало-Васильковской улице, на втором этаже. Но и там им не пришлось долго задержаться — ранней осенью 44-го, когда мама уже была студенткой исторического факультета КГУ, какой-то бравый тыловой капитан с парой автоматчиков выставил их вместе со всеми вещами просто на улицу, захватив их квартиру то ли для себя, то ли для своего тылового начальства. И не посмотрел на то, что бабушка Лиза больна воспалением легких, а над Киевом вовсю идут холодные осенние дожди…

К счастью, к тому времени мама успела познакомиться с новыми обитателями первого этажа фасадного корпуса, и в том числе с Катей — женой начальника хозчасти Управления военных госпиталей Украины. Для этого начальника кое-как восстановили большую квартиру в первом этаже, а само Управление размещалось прямо напротив, в здании бывшей школы (впоследствии и я в ней учился, в знаменитой 79-й киевской школе…).

Так вот, когда мама примчалась из университета, и увидела, что бабушка сидит под дождем на кровати прямо посреди улицы, эта самая Катя, на счастье, оказалась дома. И пригласила их пожить в своей квартире. Так они и остались там, а в 45-м году Управление госпиталей было переведено в другое место, а его начальникам выделили квартиры где-то на Печерске. А квартира № 1 в доме № 38 по улице Мало-Васильковской и осталась нашим семейным прибежищем на следующие 20 лет…

Киев — Черкассы — Киев, 45-й год. Возвращение…

Весной 45-го года мама с утра училась, а потом до ночи работала в эвакогоспитале, который базировался неподалеку от Лукьяновского рынка. Сюда привозили основную часть тяжелораненых — а бои-то шли уже на Одере и Шпрее…

Там, на Одере, и получил свое четвертое тяжелое ранение старший сержант Семен Погребинский. О том, какое это ранение, он не написал — только сообщил, что везут его на Украину.

Ему, как и многим другим, сказали, что самых тяжелых — около 30 человек — передадут в киевский эвакогоспиталь. Зная, что его там встретит Ира, отец не стал никого ни о чем просить, и молча ждал выгрузки. Но — госпиталь был переполнен, и принял только 10–15 человек, в число которых старший сержант Погребинский не попал… А поезд ушел дальше, в Черкассы…

Через несколько дней, оббегав всю уцелевшую родню, Софья Ароновна собрала деньги на два билета до Черкасс — туда 2 апреля, в день открытия навигации по Днепру, уходил первый пароход. А Ира, добравшись до начальника Управления госпиталей, получила разрешение на проезд для них обеих…

В Черкассах были три госпиталя — для старшего комсостава, для офицеров и солдат, больных туберкулезом, и для тяжелораненых рядового состава. Вот в этом последнем госпитале Софья Ароновна и Ира обнаружили в списках сержанта Погребинского.

…Они зашли в большую палату на несколько десятков человек, и — не увидели его. Сделали несколько шагов вперед, и тут за их спинами Ира даже не услышала — спиной почувствовала еле слышный шепот: «Мама, Ира… Мама, я тут…»

Обернулись — на первой койке справа от входа лежала крохотная человеческая фигурка, почти без лица, и только горели два огромных глаза: «Мама, Ира…»

Нянечка, которая обслуживала палату, сказала им через час: «Так воно ж таке легке, наче дитина — я його на руки беру, й не чую…» А главврач госпиталя скажет потом, что в эти критические дни больной весил не более 40 килограмм. И добавит: «В виде исключения я дам вам обеим круглосуточный пропуск в госпиталь…», после чего Софья Ароновна станет вдруг белее лицом, чем свежепобеленная стена палаты.

И лишь на улице она скажет Ире: «Такой пропуск дают только родным тех, у кого очень тяжелое ранение, и надежды почти нет…»

А ранение было действительно тяжелым — острый, как бритва, маленький осколок мины угодил Сене в ногу, и лег прямо на артерию. В такт пульсу он медленно, по миллиметру, сползал по ней вниз, разрезая мышцы, и в любой момент, от любого движения и даже вздоха, мог эту артерию перерезать, и… Ни один хирург из нескольких десятков — и в прифронтовом госпитале, и здесь — не рисковал браться за удаление этого осколка…

…На следующий день они медленно шли через городской парк к зданию госпиталя. И вдруг Софья Ароновна остановилась: «Или мне кажется, или это… очень знакомое лицо…»

На скамейке сидела женщина, устало греясь на весеннем солнышке. Она тоже узнала Софью Ароновну — еще в детстве, в Белой Церкви, они жили на одной улице. А сейчас эта женщина работала медсестрой в офицерском госпитале.

«Завтра к нам прилетает академик Богуш из Ленинградской военно-медицинской академии, — сказала она, выслушав Софью Ароновну. — Его пригласили оперировать двух тяжело раненых полковников, но я его буду караулить после операции, упаду ему в ноги — но умолю посмотреть вашего сына…»

И она сдержала слово. На следующий день, когда Софья Ароновна и Ира пришли в госпиталь, им сказали: «Богуш посмотрел его и сказал „Я этого мальчика спасу“… и уже взял вашего сына на стол…» Три часа один из ведущих хирургов страны вел ювелирную операцию — и сделал невозможное, удалив осколок, который к тому времени успел опуститься почти до колена. Как говорили потом врачи, еще два-три дня, и было бы поздно…

…И через две недели отца отправили пароходом в Киев, на долечивание в тот самый эвакогоспиталь, где работала мама. Там они вместе и встретили День Победы…

Часть 4. На пороге Будущего…

…Уже в июле 45-го инвалид войны второй группы Семен Погребинский снова стал студентом, и вовсю отрабатывал лабораторные и практические занятия, сдавал зачеты так называемого «промежуточного семестра» на радиотехническом факультете Киевского Политехнического института. Для киевлян не секрет, что с Мало-Васильковской до КПИ здоровому человеку идти пешком примерно час. А если на костылях? И не по ровным улицам, а по тропинкам среди развалин взорванных и сожженных домов? Но каждый день студент Погребинский ходил пешком туда и обратно — как и четыре года назад, он снова спешил к новым рубежам…

«Промежуточный семестр» во всех вузах был введен для таких, как он — фронтовиков, закончивших перед войной только первый курс. Их группа была сплошь еврейской (из тридцати человек только двое украинцев), все раненые-перераненые, но выжившие, и теперь наверстывающие упущенное. Да и почти все преподаватели на факультете, кроме «Деда» (так они по фронтовой привычке прозвали своего завкафедрой), тоже были евреями.

Занимались они все остервенело, словно стремились во что бы то ни стало наверстать потерянные на фронтах годы. Но при этом все равно не забывали, что вокруг идет какая-то иная, еще не совсем привычная для них мирная жизнь.

В Киеве основной чертой этой жизни стал «квартирный вопрос». Более-менее уцелевшими были только окраинные районы, да еще Печерск — знаменитые «Липки». Но на Печерске почти все целые дома уже заняли партизаны — вчерашние бойцы отрядов соединений Ковпака (партизанский генерал в ту пору был назначен то ли предсовмина, то ли председателем Верховного Совета УССР), Сабурова, Федорова, Медведева, и других. И даже законные владельцы этих квартир уже не могли рассчитывать ни на «жилплощадь», ни хотя бы на возврат захваченного партизанами имущества…

Восстановление Киева шло очень медленно, хотя бы из-за того, что работали в основном военнопленные — те же немцы, которые пару лет назад разрушили город. Морально оправданное, это решение оказалось экономически абсолютно неэффективным — и через сорок лет аукнулось трагедией, когда обрушился фасад Главпочтамта, убив и ранив несколько десятков киевлян. Как оказалось, немецкие строители вместо цемента заложили обычную песчано-глиняную смесь, даже без связующей арматуры, и за сорок лет дожди и снег полностью отделили колонны и декоративный балкон от несущей стены…

К тому же в 1948 году киевский горсовет принял постановление, по которому одна семья, независимо от ее численности, имела право только на одну жилплощадь (независимо от ее размеров). Фактически тем самым были подтверждены права «захватчиков», как партизан, так и тех, кто нахлынул в Киев в 1945–47 годах из окрестных деревень и сельских райцентров. Между прочим, именно эти пришельцы и подняли впоследствии в Киеве основную волну сталинского антисемитизма.

Так что наша семья оказалась расколотой на две части — в двух комнатах в доме № 3 на Бассейной жили Софья Ароновна, Биньямин Вельвелевич, их старший сын Митя (Мордехай) с женой Любой и дочкой Эвелиной. А младший сын Сеня (Соломон) остался жить у Ирины Киреевой и ее мамы Елизаветы Григорьевны, на первом этаже дома № 38 по Мало-Васильковской. Большую, о три окна, комнату, с дровяной печкой-«голландкой» в углу, разделили фанерной перегородкой на две, и меньшую часть мама Лиза отдала молодым. При этом Сеня оставался не прописанным, так что соседи по коммуналке (между прочим, тоже еврейская семья Цыган) регулярно писали доносы в ЖЭК, и столь же регулярно, каждый месяц, к ним приходил участковый милиционер, получал свои 25 рублей штрафа без квитанции, и исчезал до следующего месяца…

…28 марта 1948 года мама окончила исторический факультет КГУ и получила диплом с правом преподавания в школах. Это событие «обмыли» у бабушки Софы шумным семейным ужином, на который «собралась вся мишпуха»… точнее, те, кто успел в 41-м уехать из Киева, кто не погиб на фронтах, словом, кто уцелел… Но главным было то, что бабушка и дед, и вся родня, близкая и дальняя, благословили детей на долгую и счастливую жизнь.

А через год Соломон и Ира принесли показать родителям новенький диплом инженера-радиотехника, и… первого внука, родившегося в тот самый день, когда восемь лет назад они оба «с бала школьного шли — в солдаты»… Имя ему дали — Аркадий… Жизнь продолжалась…

Часть 5. Родина творчества — Будущее…

Летом 1949 года Семен Погребинский не без скандала, — потребовалось даже обращение в прокуратуру, — добился, чтобы ему как фронтовику, инвалиду войны второй группы, в КПИ выдали «свободный» диплом. То есть, избавили от так называемого «распределения» — направления на работу на какой-нибудь военный завод, а то и просто «на производство», и скорее всего куда-нибудь подальше от родного дома.

Но свободный диплом означал и необходимость самому искать работу. Пока Семен был студентом, ему и его семье помогали родители, тем более, что Биньямину Погребинскому удалось в 1945 году каким-то чудом получить разрешение на открытие «коммерческого магазина скобяных и хозяйственных товаров». Еще в начале 90-х годов у здания Житнего рынка на Подоле стоял прилепившийся сбоку к стене синий маленький магазинчик «Хозтовары» — самый первый в освобожденном Киеве, и единственный после войны частный магазин, построенный моим дедом…

Но в начале 49-го года дед уже ликвидировал свое «дело», и вернулся в Октябрьскую больницу работать бухгалтером. Так что теперь отцу надо было самому заботиться о семье.

И тут в киевских городских газетах он натолкнулся на объявление — «Институту электротехники АН УССР требуются инженеры…». И хотя в очереди на собеседование пришлось провести почти весь день, но дело того стоило — ведь собеседование проводил тогдашний директор Института физики АН УССР академик Харкевич. Он отбирал людей для двух институтов — нового, директором которого был в 1948 году назначен академик Сергей Алексеевич Лебедев, и собственного. Вот так молодой инженер Семен Погребинский, да и многие его однокурсники-фронтовики, начали работу в Феофании, под Киевом, где был развернут (не в последнюю очередь — по соображениям секретности) тот отдел Института электротехники и теплоэнергетики, который через несколько десятков лет стал всемирно известным Институтом кибернетики АН Украины…

Феофания — Москва — Киев

…Уютный, утопающий в зелени садов, поселок Феофания получил свое имя от монастыря, основанного неким иноком Феофаном несколько столетий назад. После большевистского переворота монастырь был, естественно, разгромлен, и в 30-е — 40-е годы в его зданиях размещалась психиатрическая лечебница. А после войны этот уголок избрали для отдыха и лечения новые «паны» — партийно-государственное руководство Украины. Здесь была их личная «цековская» больница, дачи, в том числе и тогдашнего президента Академии Наук Украины биохимика Палладина («…мы к нему на дачу лазили воровать смородину…» — посмеивается, вспоминая, отец…), и всяческие другие «объекты» такой же важности.

Вот только, в соответствии со старинной поговоркой, не было там… дорог. И потому я в детстве очень мало видел отца — он дневал, а частенько и ночевал в Феофании, особенно зимой, когда единственную крутую «грунтовку» заносило так, что их служебному, ходившему туда два раза в день, автобусу было не проехать. Однажды, году в 51-м или 52-м, в начале весны на Киев обрушился такой мощный снегопад, что два бывших фронтовика — отец и Лев Дашевский — вынуждены были пешком идти из Киева по снежной целине, и тащить на себе мешки с продуктами для отрезанных в Феофании сотрудников, а главное — сотрудниц, поскольку снег выпал аккурат на праздник 8-е Марта…

Впрочем, тогда так работали если не все, то большинство. И даже академик С. А. Лебедев частенько оставался ночевать в Феофании — он любил работать по ночам, подальше от городского шума и административной суеты. Ему было полегче — он приезжал на трофейном БМВ, а обратно, поскольку машина эта обычно плохо заводилась, всегда находился попутчик, который толкал машину, пока мотор не заработает, а потом впрыгивал в нее буквально на ходу.

И еще одно определяло стиль работы института и его директора — фраза С. А. Лебедева, сказанная одному из своих учеников незадолго до переезда в Киев. На шутливое замечание, дескать, быть вам теперь не Лебедевым, а Лебеденко, Сергей Алексеевич вполне серьезно и даже жестко ответил: «Да буду ли я Лебедевым, Лебеденко, или Лейбедевым — разве дело в этом? Я ведь останусь таким же…»

И потому в институте у Лебедева не было никаких «национальных проблем» даже в самые жесткие годы «дела врачей» и нагнетания государственного антисемитизма. Если посмотреть на приказы о благодарностях, датированные 1952–53 годами, то все станет ясно…

«Сов.секретно
Президиум АН СССР
О вводе в эксплуатацию малой счетной электронной машины
Докладчик проф. С. А. Лебедев
…2. За успешную работу по созданию и вводу в эксплуатацию малой счетной электронной машины МЭСМ объявить благодарность руководителю работ, действ. члену АН УССР С. А. Лебедеву, ст. научн. сотр. Е. А. Шкабаре, Л. Н. Дашевскому, инженерам А. Л. Гладыш, В. В. Крайницкому и С. Б. Погребинскому…
Президент АН СССР академик А. Н. Несмеянов…»

Этот приказ датирован 4 января 1952 года. А вот письмо от 26 ноября 1953 года:

«…дирекция Отделения прикладной математики Математического института им. В. А. Стеклова АН СССР приносит глубокую благодарность Институту электротехники АН УССР за участие в большой и важной вычислительной работе, выполненной с ноября 1952 года по июль 1953 года на малой электронной счетной машине конструкции академика С. А. Лебедева.
За этот период научная группа… под руководством академика А. А. Дородницына и д.ф-м.н А. А. Ляпунова совместно с коллективом лаборатории № 1 Института электротехники АН УССР провела весьма трудоемкие расчеты по трем сложным программам, выполнив на машине около 50 миллионов расчетных операций.
Особенно следует отметить добросовестный и напряженный труд зам. зав. лабораторией Л. Н. Дашевского, главного инженера Р. Я. Черняка, инженеров А. Л. Гладыш, Е. Е. Деденко, И. П. Окуловой, Т. И. Пецух, С. Б. Погребинского, и техников Ю. С. Мозыры, С. Б. Розенцвейга и А. Г. Семеновского…
Директор Отделения прикладной механики МИ АН УССР академик М. В. Келдыш»

(Кстати, мне совершенно непонятно, почему некий А.-В.Дворжец, цитируя этот документ в своей статье в израильском журнале «Интерфейс» № 5, счел возможным вообще пропустить все эти фамилии? Может, автор, — новосибирский аспирант 60-х годов, — решил, что им не место рядом с Лебедевым, и тем более — с его московскими учениками? Смею предположить, что сам Сергей Алексеевич после такого «обрезания» ему бы руки не подал…)

…- Однажды после смены я приехал домой, — рассказывал мне как-то отец, — и тут раздается звонок телефона. Звонят из МГБ, и просят прийти поговорить. Ну, тогда, летом 53-го, такой звонок мог означать все, что угодно… Я прихожу — и начинается разговор о том, кто был в машинном зале на смене, и кто что делал. А расчеты, которые вел у нас тогда академик Дородницын, были связаны с ЦАГИ, то есть с ракетной техникой, и считались настолько секретными, что всех нас, хотя и был у каждого допуск второй категории, во время ввода данных и вывода результатов удаляли из зала. А если приходилось оставлять на ночь промежуточные данные на магнитных барабанах оперативной памяти, то эти барабаны наблюдатели от МГБ каждый раз опечатывали…

Ну, я в конце концов не выдержал, и спрашиваю: «Может быть, вы мне все-таки скажете, что случилось?» И следователь отвечает: «Кусочек ленты, вот такой» — и показывает пальцами сантиметра два, не больше — «куда-то пропал… Может ли там быть что-то серьезное?» Я ему объясняю, что на таком кусочке умещаются всего две цифры, по которым никаких выводов ни о чем сделать нельзя. А он мне не верит, и начинает расспрашивать, кто был старшим смены, да что это за личность, — а это был Лева Дашевский. Я говорю: «О чем это вы? Лев Наумович — майор в отставке, всю войну прошел, в Сталинграде был начальником связи штаба 62-й армии, а вы его что, подозреваете?..»

В общем, вижу — следователь упорно ищет, на кого бы свалить перед московскими «секретчиками» вину за пропажу… двух сантиметров бумажной ленты. Но меня все-таки отпустили, а утром оказалось, что Лева несколько часов разгребал наш мусорник — и все-таки нашел этот кусочек, его просто уронили расчетчики, а уборщица смела и выкинула. Так что обстановка вокруг этих расчетов была та еще…

…К тому времени отец уже зарекомендовал себя как талантливый и знающий себе цену молодой инженер — ведь именно ему С. А. Лебедев доверил разработку, конструирование и изготовление «сердца» МЭСМ — арифметического устройства. И когда Лебедеву потребовались люди, знающие особенности комплексной отладки вычислительных машин для завершения работ над следующей машиной — БЭСМ, он одним из первых пригласил в Москву отца, а также Дашевского, Шкабару, и еще несколько ведущих сотрудников.

Работали они в Москве почти полгода. И под конец С. А. Лебедев принял решение забрать их всех в Институт точной механики и вычислительной техники, директором которого он стал как раз в 1953 году. Было подготовлено решение правительства и президиума АН СССР, вплоть до того, что всем новым сотрудникам были уже выделены квартиры в Москве, на Песчаной улице. Но…
Узнав об этом проекте, Екатерина Шкабара, которая тогда была секретарем парторганизации той самой «лаборатории № 1», немедленно доложила — а попросту, «настучала» об этом в ЦК Компартии Украины. И оттуда (как говорят, чуть ли не из уст самого Н. С. Хрущева) последовал грозный окрик: «Лебедев пусть уж едет в Москву, но разбазаривать национальные украинские кадры мы ему не позволим!». Так и остались «национальные украинские кадры» с еврейскими по преимуществу фамилиями — киевлянами, о чем впоследствии ни отец, ни мать, ни я никогда не жалели…

А в это время дома…

…все в той же коммунальной квартире № 1 в доме № 38 по Мало-Васильковской, в двух комнатах, жила вся наша семья — мать с отцом, я, и бабушка Лиза, Елизавета Григорьевна. Впрочем, отца тут видели не часто — до 55-56-го годов он появлялся дома два-три раза в неделю, да пару раз в месяц — на воскресенье. И только месяц летнего отпуска проводил с нами. А мама…

После окончания университета она несколько лет работала журналистом — сперва в «Правде Украины», а потом в газете «Радянський спорт» (впоследствии — «Спортивна газета»). Но с редактором «спортивки», а им был тогда Владимир Дмитрук, у нее, что называется, «не сложилось»…

— Он несколько раз устраивал мне такие фортели, — рассказывала потом мама, — что я вообще не знала, как поступить. Приношу ему статью — а он ее не принимает, просто говорит «Це не те, що треба…» Я переделываю раз, и другой — и все ему не так… Тогда я пошла к Мите (старший брат отца, Мордух Биньяминович Погребинский, к тому времени был уже научным сотрудником Института истории АН УССР, готовился защищать кандидатскую диссертацию — А.К.), и показала ему все статьи. Митя посмотрел, и говорит: «Все хорошо написано, так что возьми-ка ты, и просто принеси ему первый вариант…» Я так и сделала — и Володька Дмитрук на голубом глазу расхвалил то, что две недели назад сам же отверг…

В 1953 году мама все же решила оставить мечту о карьере журналиста, и перешла работать в только что организованную 98 школу, учителем истории. Немалую роль в этом решении сыграло то, что и я вскоре должен был идти в школу.

Заведующий райОНО И.Рябошапка ее честно предупредил: «Идите лучше в старую школу, но с хорошими коллективом. Мы знаем, кого назначают директором новой школы — это очень нехороший человек…» Собственно, он высказался в адрес будущей директрисы куда жестче… Но мама заупрямилась: в новой школе, казалось ей, можно на что-то претендовать в смысле педагогического творчества, а в старой прийдется следовать сложившейся практике… Б-же, как же она ошибалась!..

— Директор новой школы, — ее все за глаза называли просто «Лизка», да еще с крепкими эпитетами вдобавок, — была не просто подлой бабой, но еще и наглой мошенницей. Она, например, присваивала деньги, которые учителям, и мне в том числе, полагались за внеклассную кружковую работу, а меня вообще целый год держала без зарплаты — я получала только около 10 рублей в месяц за классное руководство, и все… Но уйти от своего класса, от этих умолящих глаз… это было свыше моих сил…

…В конце концов она все-таки ушла — но только после того, как ее первый «авторский» класс, первый выпуск покинул стены школы. Сперва работала в 51-й вечерней школе в районе Житнего рынка, а потом, в 1963 году, после рождения моего младшего брата Владимира, — в отделе информации Института кибернетики.

Как раз в тот год отец получил квартиру на проспекте Науки, рядом с новым, только построенным зданием института… И получил новое задание, — уже от нового директора, академика Виктора Михайловича Глушкова, — начать разработку малых ЭВМ для инженерных и научных расчетов…

Триумф и трагедия МИРов

…По одному из апокрифов, В. М. Глушков, впервые попав в Феофанию, очень удивился тому, что в обеденный перерыв все сотрудники азартно играли в волейбол. А было это в 1956 году…

— На самом деле мы таки играли в волейбол, и даже Сергей Алексеевич Лебедев частенько играл с нами. А когда к нему в гости приезжали близкие друзья — Тарапунька и Штепсель, то бишь Юрий Тимошенко и Ефим Березин, — то и Тимошенко выходил под сетку вместе с ним. — вспоминает сейчас отец. — А Виктор Михайлович Глушков впервые пришел на Вычислительный центр (к тому времени мы уже были самостоятельной единицей, и директорствовал у нас академик Б. В. Гнеденко) вовсе не в обеденный перерыв, а с утра…

…Вычислительный центр занимался не только расчетными работами, но и создавал новые модели ЭВМ. К 1956 году здесь завершались работы над ЭВМ «Киев» — формальным руководителем проекта был Л. Н. Дашевский, но практически все конструкторские решения принимал и воплощал Соломон Бениаминович Погребинский. А на очереди была уже новая машина «Днепр» — первая, которая стала работать в Центре управления космическими полетами.

Чтобы не мешать уже сложившемуся коллективу, В. М. Глушков начал работать с математиками, разрабатывая совершенно новые принципы построения вычислительных машин, которые серьезно отличались от канонических в те годы принципов фон Неймана. В первые годы его ближайшим помощником был Борис Николаевич Малиновский. Но уже через несколько лет, пожалуй, никто не мог лучше понять эти принципы и перевести их в четкие инженерные схемы, чем С. Б. Погребинский.

И когда в 1959 году В. М. Глушков сформулировал — пожалуй, впервые в мире — идею личной вычислительной машины для инженеров (сейчас мы назвали бы ее персональной ЭВМ), именно С. Б. Погребинский сумел в рекордно короткий срок — всего за восемь месяцев(!) — воплотить теоретические и программные разработки Глушкова в работающие конструкторские решения. Так появился на свет «Проминь» — прообраз уникальной не только в СССР, но и в мире, серии малых (персональных) вычислительных машин МИР.

Сколько новых конструкторских идей было воплощено молодыми конструкторами из СКБ математических машин и систем (создано в 1963 году) — сейчас даже не перечислишь всего. Достаточно сказать, что МИР-1 был в 1967 году куплен компанией IBM — как для анализа возможностей принципиально новых схемных решений, так и для… опровержения патента, взятого одной из конкурирующих с IBM компаний. На основе анализа заложенного еще в «Промине», а затем и в МИРах принципа ступенчатого микропрограммного управления компания IBM доказала в суде, что патент конкурента на этот принцип недействителен, так как русские знали и применяли его в серийно выпускавшихся машинах задолго до подачи этой фирмой заявки в Патентное бюро США…

Машина МИР-2 (ее популярное описание было темой моей первой в журналистской карьере большой, на всю полосу, статьи в «Киевской правде», опуьликованной в 1969 году) вообще превосходила все бытовавшие в мире представления о вычислительных машинах. Это была первая машина с языком, близким к человеческому (по крайней мере, человеческому инженерному языку). А еще на ней стояло «световое перо», которым можно было, например, начертить на экране сколь угодно сложную деталь — и за считаные минуты получить, скажем, готовую программу для ее изготовления на станке с ЧПУ. Или рассчитать, — с применением сложнейших интегральных уравнений высоких порядков, — площадь под сколь угодно сложным контуром, нарисованным «от руки» на экране…

В начале 70-х машина МИР-2 демонстрировалась на Всемирной выставке в Париже. Прямо со стенда ее захотела купить французская компания, заявки начали поступать от стран Скандинавии… Сперва покупатели натолкнулись на типичную «советскую» бюрократию: пока Внешторг, МИД СССР, а также «компетентные органы» оформляли допуск на выезд во Францию группы инженеров-наладчиков, руководство другой службы того же Внешторга, отвечавшее за экспонаты выставки, распорядилось… отправить выставочный образец МИР-2 обратно в Киев. Естественно, что сделка сорвалась, но… никто в обиде не остался — формально все инструкции были соблюдены… А уж про инженеров и говорить нечего — они-то получили поездку, а точнее — экскурсию, во Францию на казенный кошт…

А затем обращение французских компьютерных фирм, равно как и английской компании PDP, о создании совместной европейской системы ЭВМ — на европейской элементной базе и советских (киевских) конструкторских разработках — были отвергнуты в ЦК КПСС. Скорее всего, потому, что целью этих обращений было построить такую европейскую систему ЭВМ, которая была бы способна конкурироватьс американскими. А это как раз противоречило интересам как советских спецслужб, наладивших уже другую систему — воровства чертежей и программного обеспечения именно у разработчиков американских ЭВМ, так и интересам влиятельного клана московских и зеленоградских компьютерщиков, строивших на копировании краденого товара свои ученые и служебные карьеры (одна история Филиппа Староса — Альфреда Саранта чего стоит…). Разработчики МИР-1 получили Государственную премию СССР в 1967 году. А уже к 1974 году была готова еще более совершенная модель МИР-3, в первых чертежах и расчетах начинала свое существование МИР-4 — машина, которая вполне могла стать первой в мире действительно персональной ЭВМ…

— Не совсем так, — поправил тут меня отец, — и в том как раз заслуга того же Билла Гейтса, что он понял, почувствовал, каким будет самый большой рынок для персональных ЭВМ — это рынок текстовых и табличных документов, баз данных для оффисов. А наши МИРы, действительно первые в мире персональные ЭВМ, были предназначены все-таки именно для ученых, инженеров, даже для студентов — а чтобы их можно было применять в оффисах, требовалось сделать шаг в другую сторону… Но его как раз сделал тандем IBM и «Майкрософта»…

…История, увы, не знает сослагательного наклонения. И когда в том самом 1973 году советская разведка заполучила чертежи новой американской машины IBM-360, и стало ясно, что теперь уже в США совершен прорыв в вычислительной технике — получена возможность создавать программно-совместимые комплексы и серии машин, руководство страны — Политбюро ЦК КПСС, КГБ и ГРУ, с подачи «приближенных ко двору» разработчиков из московских институтов, приняло решение о централизации разработок ЭВМ по всему Советскому Союзу. И не только в СССР — такой же централизации подверглись все разработки в странах СЭВ, особенно в Польше и Восточной Германии.

Это решение фактически уничтожило ряд весьма успешных творческих коллективов — прежде всего в Киеве, а также в Армении (машины «Наири» и «Раздан»), и еще в нескольких институтах. С машинами МИР было фактически в одночасье покончено. Но математические идеи В. М. Глушкова и их конструкторские реализации С. Б. Погребинского все же нашли свое воплощение в последующих разработках — в той же СМ-1410, например, в которой в 1978 году была реализована идея Глушкова о создании «макроконвейерных вычислительных систем», а попросту говоря — о соединении многих микрокомпьютеров в единый вычислительный комплекс…

Но возможность получить приоритет в создании массовых персональных ЭВМ была потеряна. А жаль… Ведь судя по взятым темпам совершенствования машин серии МИР, можно было ожидать появления киевских «персоналок» уже к концу 70-х — началу 80-х годов — лет этак на пять раньше, чем в США…

…Прошло немало лет…

В 1986 году первая советская супер-ЭВМ на основе макроконвейерного принципа, ЕС-1766 (при одновременной работе 256 микрокомпьютеров ее скорость доходила до 500 млн операций в секунду, чему тогда не было аналогов в мировой практике!) была принята Госкомиссией и Министерством обороны СССР. Ее предполагалось установить на десятках станций раннего обнаружения ракет — от Владивостока до Бреста… Генеральным конструктором этой ЭВМ, человеком, сформулировавшим все технические и конструктивные ее решения, включая и саму реализацию макроконвейерного принципа, был заместитель директора по научной работе в СКБ Института кибернетики АН УССР доктор технических наук, профессор, лауреат Госпремии СССР, премии имени С. А. Лебедева, Соломон Бениаминович Погребинский.

Кстати, знаменитый «Эльбрус», которым в этом же 86-м году хвастался последний Генсек ЦК КПСС Михаил Горбачев, был намного слабее и намного дороже, да и делался намного дольше — настолько, что зам. министра обороны однажды привез его главного конструктора в центр управления ПВО Москвы, и показал пустой бетонный бункер в самом сердце центра: «Вот видите — это место для вашего «Эльбруса», оно ждет уже много месяцев… Когда же, наконец?.." Но ответа не получил… Зато «втереть очки» Михаил Сергеичу, и заставить его публично похвалить скромную, в общем-то, работу «москвичи» смогли куда как успешнее…

А генеральным конструктором всей системы станций раннего обнаружения был другой человек, генерал инженерной службы (я не хочу называть здесь его фамилию…), который во всеуслышание сказал на совещании в Минобороны в 1986 году: «Еврей не может быть главным конструктором такой работы!»

Академика В. М. Глушкова к тому времени уже не было в живых. Директором Института кибернетики стал В. С. Михалевич, представитель следующего поколения глушковских учеников и старый друг отца. Но именно ему пришлось предложить С. Б. Погребинскому уйти в почетную отставку — дескать, новая работа рассчитана на 10–12 лет, а тебе уже 62, за плечами два микроинфаркта, а тут нужен человек, который сможет мотаться по всей стране, и это нужно всему институту, словом…

Отец не мог не согласиться с этими аргументами старого друга, и был назначен на созданную специально для него должность «главного научного сотрудника» ИК АН УССР. Впрочем, в Президиуме АН УССР не удержались от мелкой шкодливости — и под представление В. С. Михалевича о создании новой должности персонально для отца, создали еще несколько аналогичных должностей в других институтах, но — для «своих»…

Это была уже не первая попытка остановить отца именно из-за его национальности. Еще в 1977 году, когда заявление на выезд в Израиль подал заведующий лабораторией — и заместитель секретаря партбюро СКБ по идеологической работе! — доктор наук Леонид Лозинский, поднялся дикий скандал. И глава институтских антисемитов, секретарь партбюро института Деркач начал спешно готовить собрание по вопросу «подбора и расстановки кадров в СКБ», главным решением которого должно было стать снятие отца с должности и отстранение от любых военных (секретных) работ.

Но тогда на защиту отца неожиданно встал представитель ВМФ СССР — а отец тогда был главным конструктором системы «Чертеж» по автоматическому проектированию корпусов атомных подводных лодок. И военпред ВМФ заявил на заседании парткома института: «Если вы вздумаете убрать Погребинского — вся работа рухнет! Мы категорически против такого решения собрания…». Пришлось Деркачу со товарищи «спустить все на тормозах»…

Вообще говоря, среди руководителей Института кибернетики за всю его историю не было антисемитов. Ни Лебедев, ни Глушков, ни Михалевич ни разу за свою жизнь не давали повода к такому обвинению. Однако те «научные кадры», которые делали свою карьеру преимущественно по партийной линии, именно этим качеством и отличались. Тот же Деркач, например, мог позволить себе орать на Глушкова в его кабинете: «Я не дам превращать институт в синагогу!» из-за вопроса о приеме на работу мальчишки-техника — еврея. Отличались этим и ученый секретарь института Гриценко, и заместитель директора Скурихин… Но весь ученый мир вокруг, — и в самом институте, и даже в системе АН УССР, — хорошо знал истинную цену этим околонаучным деятелям в сравнении с профессором Погребинским…

Но теперь, в 1986-м, ситуация уже менялась… И отец согласился на почетную отставку, в которой и пребывал еще девять лет — почти до самого отъезда в Израиль. За эти годы он выпустил десятки научных статей, подготовил не одного ученика, перенес еще один инфаркт… и только когда стало понятно, что в ближайшие годы наука в Украине не поднимется, принял решение о переезде.

К тому времени мой младший брат Владимир с женой и сыном уже жил и работал в Израиле, его пригласили поработать в США, да и я уже два года регулярно приезжал сюда по делам, как корреспондент нескольких русскоязычных израильских газет в Украине. Вот так в феврале 1996 года вся наша семья и оказалась в Израиле…

…Мама и почетная грамота…

…Сегодня на стене квартиры моих родителей в Хайфе рядом висят две грамоты: одну получил мой племянник Кирилл Погребинский за успешную службу в рядах ЦАХАЛа (он демобилизовался в прошлом году, и сейчас учится в хайфском Технионе, тоже на компьютерном факультете — третье поколение кибернетиков Погребинских)…

А вторая… Ее пол-года назад прислали Ирине Евгеньевне Киреевой из Киева, вместе с памятным подарком — золотыми часами, от имени Киевского городского Совета. За четверть века работы педагогом в 108-й киевской школе, за тысячи учеников, многие из которых стали сегодня весьма успешными специалистами, — а главное, честными и порядочными Людьми, — словом, за всю славно и достойно прожитую жизнь…

И буквально на днях стало нам известно, что в честь 60-летия освобождения Киева от нацистских захватчиков маму наградили юбилейной медалью — логичным дополнением к медали «За оборону Киева». И сейчас мы активно обсуждаем возможность ее с отцом поездки в Киев — благо повод весьма достойный, хотя… здоровье, увы, не радует…

И все же я очень надеюсь, что поездка состоится — не из-за медали, нет, а из-за того, что такие люди, как мои родители, не приучены сдаваться перед трудностями, каковы бы они ни были. Оба они всю жизнь прожили в Будущем, откуда, по выражению Хлебникова, «…веет ветер богов Слова» — и сказанное ими, навеянное ветрами этих богов, не пропало бесследно… Вот и сейчас — у мамы на столе я заприметил листок с тезисами… о педагогике «школы Монтефиори». Я и не подозревал, что она до сих пор занимается теорией, обобщая свой тридцатилетний педагогический опыт… а значит, жизнь продолжается…

К оглавлению